Всё это было перед первой малой революцией,совсем анемичной по сравнению со второй, – великой и бескровной.
Тогда, как грибы-поганки после дождя, начали ежедневно расти в большом количестве юмористические и сатирические журналы. Правда, большинство из них не успевало прожить более недели, самые названия их канули в вечность, и погибали они скорее от невнимания перегруженной публики,чем от цензурных утеснений. Помню, шебуевский «Пулемёт», арцыбушевский«Зритель», ещё «Скорпион», «Бич», «Плеть», «Комар», «Живчик», «Езоп»,«Пощёчина», «Жало», «Рвач» и т. д. до сотен трёх. Параллельно с ними распускались махровым цветом порнографические издания.
Совсем недурно затеял Зиновий Гжебин два последовательных журнала: «Адская почта» и «Жупел». Но их задавил своим крутым и тяжким авторитетом Максим Горький. Судьба одарила этого стра<нн?>ого писателя несомненным умом и подлинным большим талантом, но совсем обидела его вкусом, мерою и юмором.
Забуду ли я первое редакционное заседание сотрудников «Жупела» на квартире художника Билибина? Горького мы долго ждали. Приехал он не один, а с каким-то долговязым парнем в чёрном сюртуке до пят, с золотыми очками на бержераковом носу.
– Познакомьтесь, господа, – сказал Горький. –Это А. В. Луначарский. Он любезно согласился прочитать нам, в виде руководящего пути, сообщение о юморе и сатире…»
Прошло полчаса. Сначала я видел, как мои,прежде такие весёлые коллеги зевали ноздрями, судорожно стискивая челюсти, и таращили глаза, чтобы разлепить ресницы. Потом я сам лениво поехал, качаясь, на ныряющей спине верблюда по плоской пустыне… И вдруг обернулся влево. Из прихожей меня манил пальцем хозяин дома Иван Яковлевич.
Я на цыпочках бесшумно вышел к нему.
– П-послушайте, – шепнул мне на ухо Билибин.– Ед-динственное средство не скончаться преждевременно от ск-к-куки – это удрать.
И мы постыдно, вероломно сбежали: я, хозяин и его прекрасный сеттер Вольга. И превесело провели время. Помните, Иван Яковлевич?
Не помню твёрдо, кто (кажется, П. П. Потёмкин), вспоминая об Аверченко, рассказал, что первые его дебюты были в«Стрекозе», в журнале, который тогда уже нигде не читали, кроме как в пивных.
Вот, именно в пивной лавке на углу Чернышова пер. и Фонтанки, где обычно заседали старые писари, специалисты писать на Высочайшее имя, и где весьма искусно варили раков, там я и прочитал впервые в«Стрекозе» один из прелестных маленьких рассказов Аверченко, а прочитав,взволновался, умилился, рассмеялся и обрадовался.
Надо очень любить литературу и все её роды,чтобы понять, какая эта радость найти, унюхать, открыть, конечно, без гида и без критической указки – обрести толькодля себя свежий и новый талант. Может быть, эту радость знают ещё охотничьи собаки и страстные коллекционеры?
Необходимо сказать, что русская читающая публика – очень диковинная публика. Низы её бросаются жадно на «Разбойника Чуркина» и на «Макарку Душегуба», и на Вербицкую, и на Бебутову, и на Ната Пинкертона. Сознательные, партийные верхи и до сих пор ещё склонны пожевать роман «Что делать?», а также сочинения Засодимского и Златовратского. Это они,руководящие верхи, упорно отворачивали свой благосклонный решающий взгляд от молодого прекрасного Чехова.
– Помилуйте, рассказишки короче воробьиного носа. И потом, говорят, писал в каких-то там лейкинских «Осколках»? Мы, конечно,принципиально этих журнальчиков не читаем, всё равно, как принципиально не пошли бы в цирк. И потому, бросим говорить о вашем Чехове.
Однако есть среди русских читателей какая-то очень большая, но почти неуловимая середина – умная и независимая, – которая руководствуется лишь здоровым инстинктом и никогда не ошибается в выборе и оценке молодого автора. О Бунине ещё никогда не писали, а его две первые книжки широко раскупались.
Андреева Москва сделала известностью в один-два месяца после выпуска его первого томика, а о нём ещё никто не ведал в Петербурге. Спустя же полгода, 6-го декабря, Н. К. Михайловский, в день своих именин принял его с тем дружеским радушием, с которым этот большой человек встречал истинные таланты.
Спросите у Тэффи, помнит ли она момент, когда она почувствовала общее ею восхищение, неизъяснимую атмосферу благодарности,преданности и доверия? Ручаюсь, не помнит. Однако, этот таинственный момент пришёл незаметно ещё в Петербурге, где о Тэффи не заикнулся ни словом ни один присяжный Стародум из тех, которые пророчили юному Чехову смерть под забором. Впрочем, и до сих пор о замечательном, драгоценном таланте Тэффи нет не только дельной книги, но и основательной, серьёзной статьи. Что поделаешь, смех,видите ли, одна из самых низших эмоций.
Впрочем, у нас нет стоящей литературы даже об Успенском, не говоря уже о Дорошевиче и об Аверченко. Но здесь есть и утешение: Аркадий Тимофеевич был избавлен от неприятной обязанности делать признательные улыбки и поклоны и выслушивать покровительственное: «это я тебя, братец, в люди вывел».
– чуткая середина – необыкновенно быстро открыли его и сразу из уст в уста сделали ему большое и хорошее имя. Тут был и мой, не писательский, а читательский голос.
Признаться, в те дни, когда издатель Корнфельд сменил ветхие одежды «Стрекозы» на новый задорный костюм«Сатирикона», я подумывал, что публика не пойдёт. Во-первых, у неё, как у лошади, тяга к привычной кормушке. Во-вторых, в ту пору, как я уже говорил,развелось такое пёстрое множество сатирических журналов, и так они часто лопались, что всякое доверие к этим мыльным пузырям пропало. Однако своя,добрая, верная публика дружно и быстро вытянула «Сатирикон» в гору. А там уже он сам весело покатился по углаженной дороге. Молодой, яркий талант Аверченко, его популярность, его лёгкая рука и его беззаботная энергия сделали здесь очень много. Но, и то сказать, какая славная семья сотрудников его. Увы! «Одних уж нет, а те далече», а те ещё дальше, по ту сторону колючей проволоки…
Счастьем для таланта Аверченко было то, что его носитель провёл начало своей жизни не в Петербурге, в созерцании сквозь грязный туман, соседнего брандмауэра, а побродил и потолкался по свету. В его памяти запечатлелось ставшее своим множество лиц, говоров, метких слов и оборотов, включая сюда и неуклюже-восхитительные капризы детской речи. И всем этим богатством он пользовался без труда, со свободой дыхания.
Беззлобен, чист был его первый смех, и лёгкие уколы не носили в себе желчного яда. Всего труднее определить характер юмора. Надо сказать, что от Гоголевского юмора у нас не осталось наследия. Шестидесятые и семидесятые годы передали нам лишь кривую, презрительную,саркастическую усмешку. Сатириконцы первые засмеялись простодушно, ото всей души, весело и громко, как смеются дети. В то смутное, неустойчивое, гиблое время «Сатирикон» был чудесной отдушиной, откуда лил свежий воздух.
«Сатирикон» совсем не отделим от Аверченко. Он ему и создал большую и заслуженную славу. Книги Аверченко шли потоками по всей России. Ими зачитывались и в Сибири, и в черте оседлости, и, во многих переводах, за границей.
«Сатирикону» приказали умереть, он, как истинный рыцарь боролся с насильниками родины.
Умер он в среднем возрасте, который отпущен русскому литератору – 43– лет, – но знал много жизненный радостей и сам дарил другим радость щедрыми пригоршнями. С нежной признательностью поклонимся его праху.