Летом 1922 года волной послереволюционной русской эмиграции в Прагу прибило человека одинокого, знающего себе цену, проницательного и очень талантливого. Его, как и раньше, распирали новые идеи, образы, повороты сюжетов, и потому, едва устроившись со вкусом в милом и приветливом городе, он тут же принялся за работу. Творческого кризиса не было, строчки ложились, как всегда, свободно и изящно. «Недавно я прогуливался в сопровождении своего импресарио по улицам Праги, погруженный в тихое умиление. О, прекрасная старуха, милая сердцу каждого художника, думал я, сколько веков копила ты свои каменные сокровища и как ты ревниво бережешь их, подобно скупому рыцарю…»
Человека звали Аркадий Тимофеевич Аверченко, было ему сорок с небольшим лет, он был знаменит и имел славу короля русского юмора. Когда-то редактор и владелец самых популярных в России юмористических журналов «Сатирикон» и «Новый Сатирикон», автор читаемых всеми рассказов, он вместе со многими тысячами русских людей был насильственно вырван из взрастившего его культурного поля и выброшен за пределы его, как сорняк.
Судьба до поры до времени хранила его, и точно так же до поры до времени улыбалась жизненная удача. В Праге, как некогда в Петрограде, он слыл обеспеченным, много писал, много печатался в русских периодических изданиях разных стран; в Берлине, Праге, Париже, Варшаве, Загребе, Харбине, Шанхае один за другим выходили сборники его старых и новых рассказов. Его друг критик Петр Пильский позднее заметил: «Тогда уже он был очень прилично устроен в Праге».
Аверченко в Чехословакии не нуждался, и, когда его позвали в Ревель редактировать литературный журнал, не оговорив надлежащих материальных условий, он шутливо написал тому же Пильскому: «Да где же это видано, чтобы человека с моим роскошным положением и телосложением приглашали, как полубелую кухарку?» Живя постоянно на Вацлавской площади в гостинице «Злата гуса», он много работал, писал, был всегда бодр, инициативен, не утратил и других своих замечательных человеческих качеств, столь привлекавших к нему его товарищей и коллег-писателей. Он, казавшийся со стороны снобом и вычурным франтом при неизменном пенсне, визитке и галстуке-бабочке, на поверку представал человеком доступным, доброжелательным и очень внимательным к людям.
— приязнь оказалась взаимной. Первые переводы его рассказов объявились здесь еще в 1908—1909 годах, и с тех пор не было, наверное, ни одного чешского печатного органа, который бы не публиковал Аверченко. По его приезде тут же пошли переводные сборники, в предисловии к одному из которых писатель заявил о намерении обрести в Праге тихую гавань, о том, что Чехия стала для него второй родиной, предоставившей ему счастливую возможность сойтись с братским славянским домом. Симпатии автора проявились и в цикле рассказов «Чехо-Словакия», смешных, пронизанных острыми и точными характеристиками, но не обидных.
Аверченко вообще, кажется, не обладал способностью обижать. При этом он умел защищаться и давать сдачи, он мог оборвать хама и притормозить посредственность (как бы иначе он мог вести много лет свои журналы), но вместе с тем ему был отпущен дар называть вещи своими именами. Так уж получалось, что он обличал всякую русскую власть, которую ему довелось пережить. На страницах «Нового Сатирикона» царя Николая II рисовали несамостоятельным, слабовольным государственным деятелем, виновником «мрачного гнета» и горестной «аллеи побед», но притом что правительство штрафовало журнал и снимало наиболее острые материалы, сам царь был «большим читателем и почитателем» Аверченко.
Первые знамения Февральской революции, которую писатель, по легенде, встретил в ресторане, обрадовали его и высекли весьма привлекательные строки: «Весь наш скорбный путь был усеян грудами „зарезанных“ рисунков и статей, залит красными чернилами, слезами бессильной злобы… Нас было мало, и мы не имели ружей и сабель. Мы все знали и ничего не могли сказать. А пришли те, которых много, и у них были ружья и были сабли. И они сказали». Однако маниловские мечтания Керенского и бесхарактерные деяния временного правительства очень скоро стали раздражать его, что обусловило и их критику. Ничего, обходилось без репрессий.
С большевиками получилось сложнее, октябрьский переворот Аверченко сразу встретил резко отрицательно. Власть большевиков он сравнивал с «дьявольской интернационалистской кухней, которая чадит на весь мир», и восклицал в сердцах: «Да черт с ним, с этим социализмом, которого никто не хочет, от которого все отворачиваются, как ребята от ложки касторового масла».
После того, как во второй половине 1918 года «Новый Сатирикон» был закрыт, пришлось, спасаясь от ареста, уезжать из Петрограда. Через несколько лет, еще до Праги, Аверченко выпустил сборник памфлетов «Дюжина ножей в спину революции». Книжка была прочитана Лениным, который назвал автора «озлобленным почти до умопомрачения белогвардейцем», но диалектично отметил, что «до кипения дошедшая ненависть вызвала замечательно сильные и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки».
«больным» были просты, остроумны и жизнерадостны: побольше вина, смеха, здоровой еды. Он хотел, чтобы обыватели жили, а не боролись. Видя это в Чехословакии, он согревался душой.
Примечательнее всего, что Аверченко не менялся со временем, хотя жизнь изрядно обкатала его в долгих странствиях. Правда, кто-то замечал и перемены. Литератор Николай Брешко-Брешковский пишет: «Чехи носили его на руках. Много переводили, щедро платили. По всей эмиграции шли пьесы, приносили авторские. Жилось хорошо! Внешне Аверченко оставался прежним. Тот же мягкий юмор, то же любвеобильное отношение к людям, но угадывалась какая-то надтреснутость. Он скорбел по России, замученной, истерзанной, и порой эта скорбь трагически откликалась в его новых рассказах». Возможно, друзьям было виднее, однако не тоска и не скорбь по России стали причиной ранней смерти писателя, последовавшей весной 1925 года.
Подвела роковая случайность (или случайная неизбежность, как сказали бы фаталисты). Еще до приезда в Петербург, в Харькове, он потерял глаз, вступившись за женщину, с которой познакомился за пять минут до того, как она стала жертвой нападения. Старая травма напомнила о себе через двадцать лет, летом 1924 года глаз пришлось удалять. Через несколько месяцев после операции произошло обострение (говорят и о занесенной инфекции), стало отказывать сердце.
Аверченко лечился в санатории в Подебрадах, и, казалось, дело пошло на поправку. Но по возвращении с курорта 28 января 1925 года он попал в Пражскую городскую больницу, откуда уже не вышел.
Он скончался 12 марта и был похоронен на слабо тогда заселенном русском участке Ольшанского кладбища возле строящейся церкви Успения Богородицы. Проводить любимого писателя в последний путь собралась почти вся русская колония в Праге. Его кончина отозвалась стоном в сердцах русской эмиграции, а через три дня после смерти в нью-йоркской газете «Новое русское слово» был опубликован его последний рассказ «Сильные и слабые».
«Мир» поставило здесь беломраморный обелиск с ошибочной датой рождения. Он и сейчас там, только весь позеленел от времени. Могилу часто посещают русские.
Разгадка Аверченко, по изящному определению О. Сергеева, заключается отнюдь не в том, что он «высмеивал вечные пороки человека или разражался „абличительными“ речами. Может быть, главное очарование его таланта состоит в том, что с сильными он говорил как более сильный, а со слабыми был бережным, нежным». Вот за это его любили и продолжают любить.