Рождество в Петербурге

РОЖДЕСТВО В ПЕТЕРБУРГЕ

Нет ничего лучше и радостнее тех минут, когда учеников распускают на рождественские каникулы.

Веселые, как котята, розовощекие, быстроглазые, с ручонками, измазанными чуть не до локтей чернилами и мелом, с радостным предвкушением грядущей радости и вереницы удовольствий - они напоминают стаю быстрых воробьев, которых кто-то спугнул с одного места, и они, беззаботно шелестя крыльями, перепархивают на другое место.

Дети - это наш праздник!

Господин в мундире положил локти на стол и проницательно взглянул на стоящего перед ним Колю Четыркина.

Два рослых усача, стоявших по бокам Коли, тоже взглянули на Колю, нагнувшись к нему и поощрительно подмигивая:

- Отвечайте, господин.

Господин выставил голову с блестящими глазенками из-за края стола и смущенно посмотрел на другого господина, сидящего за столом.

- Я польше не пуду, - прошептал он.

- Ага! Больше не будете... Это хорошо, молодой человек. Чего же вы больше не будете?

- Ничего...

- Нет, как же так - ничего! Выходит так: что вы делали что-то такое, чего вы уже впредь не будете делать. Что же вы делали?

- Над... сона читали.

- Огарки?

- Чего?

- Я говорю: огарки?! Вы! - огарки?!

- Нет, лампы.

- Чего, лампы?

- При лампах. А если днем, так без лампов. Читали... Мы больше никогда не будем.

Господин, сидевший за столом, взял книгу и стал ее перелистывать.

"Стихотворения С. Я. Надсона с портретом факсимиле"... Это что такое "факсимиле"? А?

- Я не знаю. Издание.

- Какое издание?! Почему?

- Не знаю.

- Тут написано "собственность литературного фонда". Книга ваша?

- Н... наша.

- Значит, в фонде состоите?

- Больше никогда не будем... Это Голубков 3-й на меня свалил.

- Голубков третий будет допрошен особо. Значит, вы занимались революцией и порнографией?

- Нет... я не знаю. Мы Надсона больше в красненьком таком переплете... С гвоздичкой.

- С гвоздичкой? Недурно!! А революцией зачем занимались?

- Это не мы.

- Как не вы! А Надсона-то, небось, читали? (Он перелистывает книгу). Вот:

Мне душен этот мир разврата
С его блестящей мишурой!
Здесь брат рыдающего брата
Готов убить своей рукой.

- Это как по-вашему называется - не революция? Не призыв к ниспровержению? Или это:

С каждым шагом вперед
все черней и грозней
Рать суровых врагов надвигается,
С каждым шагом все меньше

Все мучительней сердце сжимается...

- Ведь это что же? "Вы жертвою пали в борьбе роковой"? Что за цинизм?

- Польше не путу.

- Знаем мы, как вы не будете... А это:

Я молился сегодня о ней,
Утро тихим покоем дыш...

- Ну, это, впрочем, не то. А это:

С тех пор, как я прозрел,
разбуженный грозою,
С тех пор, как детских грез
проникнул я обман...

- Это разве можно?

- Действительно... - вздохнули с огорчением два бравых усача...

- Вон видите - даже им неловко. Однако, вы, кроме этих митинговых стихов, занимались еще порнографией. Правда это?

- Я... ее... учил. Старался...

- Что учили?

- Географию.

- Я вас не про географию спрашиваю. Порнографией занимались, говорят.

- Мы... немножко.

- Что же вы делали?

- Надсона читали.

Он снова нервно схватил книгу со стола и перелистал ее.

- Действительно... Стишки тут. Прямо как будто специально для лиги свободной любви... Вот эта штука, к примеру:

О любви твоей, друг мой, я часто мечтал -
И от грез этих сердце так радостно билось.
Но едва я приветливый взор твой встречал,
И тревожно, и смутно и груди становилось...

Как это вам покажется?

Бравые усачи вспыхнули до корней волос и застенчиво отвернулись.

- Видите, даже они покраснели. А это:

Постой, говорил он, моя дорогая,
Постой, не целуй, не ласкай...
Измучился ум мой, в потемках блуждая...

"В потемках"?! Очень мило, нечего сказать. Вот что вы читаете! А это! Мне сорок пять лет, а я краснею:

Здравствуй, ночь, молодая вакханка! Взгляни:

Мир заждался объятий твоих.

Усачи покраснели и потупились.

- Однако!

- Женатые мы, вашбродь, а все стыдно.

- Стыдно? А вот ему не стыдно. Вы знаете, что такое вакханка?

Коля промолчал. Он был уверен, что вакханка - ошибка. Что правильнее было бы что-нибудь вроде лоханки, что такого слова "вакханка" совсем и нет. Но боялся это сказать. Молчал.

- Молчите? А "обуреваем знойной страстью" - это знаете, что такое?

- Кого?

- Невесту.

- Какая пошлость, - болезненно поморщились усачи. - Сейчас рождественский пост, а мы слушаем.

- Уведите его. 

Что может быть лучше и радостнее Рождества? Что может быть ближе молодому любопытному сердечку, которое бьется восторженно и задорно-весело при виде зажженной елки, сверкающей тысячью огней, и игрушек, соблазнительно разложенных на столе в углу... Вот рыжий лохматый медведь; вот каска и сабля; вот заманчивая обложка "Приключений капитана Гаттераса". Вот...

- Господин надзиратель! В камере номер семь арестант буйствует.

- Как буйствует? Пьян, что ли?

- Никак нет. К маме просится. Я, говорит, к маме хочу.

- Эх, Господи! Чистое с ними наказание! Скажите ему, что свидание по пятницам; пусть подождет.

- Я говорил. А воны орут: к маме. Буйствуют.

- Как же он там буйствует?

- Плачет. Хлеб по камере разбросал, в воду наплевал.

- Гм... скверно. Дай ему лист бумаги и карандаш.

- Для прошения, котора бумага?

- Все равно. Пусть нарисует что-нибудь. Авось успокоится. Скажи - надзиратель просили дом с садиком нарисовать... И чтобы из трубы дым шел.

- Слушаю-с...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Господин надзиратель! Из шашнадцатого номера арестант буйствует.

- О, Господи! Чего там еще? Что ему надо?

- Боится.

- Чего еще?

- Скажи ему, что никакого домового нет.

- Та я им говорил, а оны кричат: "домовой сидыть и пальцами сестрицу Аленушку ухватили за волосья".

- Эй, эй, ты, Корнеенко! Ты опять, каналья, я вижу, арестанту сказки рассказывал? Опять напугал арестанта так, что он спать не может.

- Та я, вашбродь, им только про бабу-ягу и казав. А шо касательно домового, так то им из пьятнадцатого номера товарищ выстукали.

- Сколько раз я говорил, чтобы не перестукивались!! Ты еще чего хочешь? Тебе чего надо?

- Примочки нет ли, ваше благородие? Для девьятаго номера.

- Что с ним? Болен?

- Губу расшибли, прыгамши. Я им говорю: не нужно, паныч, через стул прыгать. У тюрьме не полагается. А оны прыгнули и расшиблись.

- Скажи ему, что я его на хлеб и на воду за это посажу!

- Оны уже посажены! За то, что на стене што-с написалы.

- "Что-с написали". Что он написал?

- Який-с стих:

Ходыть по коридору часовой.
С очень рыжей головой,
С огромадными усами -
Поглядыть его вы сами.

- Какие глупости. Что за мальчишество!

- Именно, что мальчишество, вашбродь. Двенадцатый год, а совсем, как дитё, ведут себя.

- А ты чего? Что это у тебя в руках?

- Петухи яки-с.

- Что за петухи?

"кланяйся, передай петухов в подарок, с бумаги сробленных - и скажи господину надзирателю от арестанта собственная работа Николая Четыркина".

- Куда они мне?.. Положи их там в угол. Вот что... Снеси-ка ему эти какрамельки... Пять штучек. Да чего ты все с барбарисом берешь?

- Они кисленькие любят.

- А ты откуда знаешь?

- Говорили... Как о елке ихней рассказывали, то говорили.

- А ты опять с арестантами в разговоры вступаешь? Ты разве не знаешь - уставом это запрещено.

- Да оны, ваше благородие, такие чудные... Я к ним в камеру захожу за чаем, а они мне: "здравствуйте" - да и поцалували. Прямо, что с ними делать - ума непостижимо.

- Я тебе дам "ума непостижимо". Какая тут будет, к черту, дисциплина, когда конвойная команда с арестантами целуется. Кто там еще?

- Елку привезли.

- Ну, тащите ее в пустую камеру в двадцать девятый.

- Нельзя, не влезет. Потолки низкие.

- "Потолки, потолки". Что ж мне, черти, из-за вас елку резать? И так разрываться надо!

--... Для девятого номера примочку пожалуйте и для одиннадцатого пластырь.

- С ума они там посходили! Опять расшиблись? Шалят?!

- Да они не шалят. А только в халатах им неспособно ходить. Сами посудите - халаты-то у нас - во, а они - во.

- Так я же говорил: перешейте халаты! Отошлите их в швальню.

- Эконом говорит - нельзя. Этак, говорит, мы перешьем, а потом их выпустят - куда халаты девать? И матерьял и работа к черту пропадут.

- Э, заболтался я с вами! Поверка была?

- Сейчас делают. Кончают...

- Ваше благородие! Беда!! Арестант сбежал!

- Как сбежал?! Ах, черти вы анафемские!! Хорошее Рождество мне устраиваете! Какой арестант?!

- В камере нет?

- Нет. И в коридоре нет, и на дворе.

- Эх, вы! Растяпы. Самый важный был, а вы упустили. Гайда в камеру!

Камера Коли Четыркина была пуста.

Осмотрели окно - оно было цело. Осмотрели стены - ни одного кирпича не было вынуто.

Арестант - как сквозь землю провалился.

Когда стали перетряхивать койку - оттуда что-то вывалилось.

- Что это упало?

- Эх, вы! Да это он же... арестант! Заснул на койке да и завалился за край.

- Как же вы его не заметили?

- Заметь-ка его сразу, коли в ем не больше аршина длины.

- Чудасия!

- Прямо-таки рождественска история...

Примечания

Бедным малюткам-витмеровцам посвящаю... - В 1912-1917 гг. в Петербурге существовала межученическая организация - витмеровцы; некоторые называли ее революционным союзом. Однако у этой организации не было ни четкой программы, ни определенной цели. Единственное требование витмеровцев: чтобы к ним относились как к полноправным членам общества. Происхождение названия связано с тем, что в декабре 1912 г. в частной женской гимназии Витмер состоялась конференция учащихся средних учебных заведений Петербурга. Участников этой конференции, арестованных во время налета полиции (по доносу провокатора), впоследствии и назвали витмеровцами.