Чеховианец
Память Антона Павловича Чехова для всех нас священна.
Поэтому, с благоговейным чувством в годовщину его кончины возлагаем на дорогую могилу венок.
— венок терновый.
I
— Г. редактор! Вас спрашивают.
— Кто?
— Говорит: Чеховьянец. Должно, из армян.
— Да что ему нужно? Чем занимается?
— Я спрашивал. Говорит: Чеховьянец.
— Странное занятие. Пригласите его;
Вошедший господин вынул из кармана коробочку: открыл ее и последовательно разложил передо мной измятую, довольно грязную салфетку, две обгорелых спички, кусочек сахару и велосипедный билет за № 14121, выданный двинскому мещанину Терентию Иванову.
— Вот.
— Что это?
— Не купите ли?
Я внимательно осмотрел разложенные богатства.
— Видите ли что… Я предпочитаю покупать спички неиспользованными, оптом, так… не менее целой коробки сразу. Сахар я приобретаю по знакомству, необгрызенный и, кроме того, стремлюсь, чтобы он был без желтых пятен. Покупка тоже оптовая: два-три фунта… Билет этот более полезен велосипедисту Терентию Иванову, чем мне — не велосипедисту и не Терентию Иванову. И, наконец, салфетка носит на себе очень заметный светлый знак из букв и орнамента: «Золотой Якорь». Ну, какой же я, посудите сами, Золотой Якорь?!
— Ничего вы не понимаете, — сурово оборвал меня посетитель. — Я чеховианец.
— Ага… Ну, что, как у вас на Кавказе… все спокойно?
— На кой дьявол нам с вами Кавказ?! Я там никогда и не был!
— Простите, но ваша фамилия…
— Это моя профессия!? Посудите сами: раз есть пушкинианцы — почему не быть чеховианцам?
— Допустим. Ну? Что вам нужно?
— Купите у меня эти вещи для Чеховского музея. Замечательные реликвии. И недорого: пара спичек по 15 рублей — вместе уступлю за 25, сахар; ну, это… я сам на него смотрю сквозь пальцы. Три-пять рублей совершенно предовольно за этот увражик. Салфеточка — вещь диковинная. На ней, так сказать, отпечатлелись типично чеховские черты. А велосипедный билет?.. о, это вы должны у меня с руками оторвать.
— Что же это за билет?
— А вы на фамилию обратили внимание?
— Ну, да. Иванов.
— То-то и оно. Прообраз знаменитой Чеховской драмы.
— Это что же… Чехов своего «Иванова» и писал с этого… велосипедиста Терентия Иванова?
— Нет, но фамилия! Замечаете — фамилия? Одна и та же. Родственники Терентия рассказывали мне, что гениальный писатель долго не мог остановиться на каком-нибудь названии своей пьесы, пока не познакомился с Терентием. Тут его и осенило! Взял и на звал: Иванов. Просто и мило. Этот билет был семейной реликвией, пока нужда не заела семью Ивановых. Тут-то я и подвернулся. Купил совсем за гроши: полтораста. Дайте нажить четвертной. Отдам за 175.
— Спички тоже относятся к билету?
— Нет, спички особо. Однажды был сильный ветер. Могучие деревья гнулись, как тростинки; и вот Антон Чехов, желая закурить трубку…
— Полно вздор говорить. Чехов не курил ни только трубки, но даже папирос.
— Курил! Ей Богу, верьте совести — курил. Только он стеснялся родных. Нежная, деликатная натура — не хотел никого огорчать. Тончайшая организация… Впрочем, спички я могу уступить и за две красненьких. Но очень хорошие спички.
— На что они мне, — усмехнулся я. — Если бы еще были необгорелые…
— Варвар! — хлопнул он меня салфеткой по плечу, кокетливо сощурясь. — Вандал! Спички, которые держали Чеховские пальцы!.. Вот сахар я не навязываю — хотите берите, хотите — нет. Всего-то ему и цена — пять целковых.
— А в лавке берут 17 копеек за фунт.
— Нет!.. И это называется культурный человек! И это называется писатель! Редактор! Знаете ли вы, что однажды в Москве незабвенный творец «Романа с контрабасом» пил кофе, и хозяйка наложила в чашку столько сахару, что он усмехнулся своей ласковой немного задумчивой улыбкой и сказал: «Ого! Сахару слишком много. Приторно!». Заметьте, какая чуткая организация, не выносящая ничего лишнего, ни каких преувеличений: «Приторно!». Хотите, я вам запишу этот случай? Или сами запишите… Только не забудьте эти чудесные, так рисующие Чехова, слова: «Ну, и навалили же вы сахару! Чуть сами туда не сели!». Какой истинно «чеховский» сарказм, какая ирония. Каждое слово алмаз. Вы только вслушайтесь в эту расстановку слов: «Ну, и напихали же вы сюда сладости! Как чашка не лопнет! Вас только заставь богу молиться!..» Это чудесное словечко «моление» Берете?
— Что?
— Сахар.
— Ну его.
— Странно. Неужели и салфетка для вас пустой звук? Видите, какая?
— Да. Грязная.
— Святая грязь! Однажды проникновенный творец «Лошадиной фамилии» ел у себя в Мелихове кисель. И вдруг ложкой как тяпнет по тарелке!..
— Зачем? — изумился я.
— Это у него бывало. Задумается, a потом вдруг рассмеется своим мелодичным смехом неизвестно чего, да ложкой по тарелке — хлюп! Так и тут. Ну, кисель весь на белые брюки фонтаном. Покойный Тихонов присутствовал при этом — можете проверить. Что тут был за переполох — нельзя себе представить! Брюки-то восемь, a то и все десять рублей стоили. Все оцепенели прямо. А он, как ни в чем, не бывало, схватил со стола салфетку, да и давай чистить брюки.
— Странно, — поднял я брови. — Вы говорите, что дело происходило у него в имении, a на салфетке написано «Золотой Якорь».
— Извините, — сурово перебил он. — Память великого бытописателя сумерек священна, и не нам ее загрязнять. Утверждали же, что Некрасов слишком счастливо играл в карты. Неужели и мы, подобно этим гробокопателям, бросим тень на великую могилу?!
— Чем же вы можете доказать, что эта салфетка именно Чеховская?
— Pardon!! А пятна?
— Ну, пятна… Пятна вы и сами могли сделать.
— Pardon!! Я бывший офицер, и если превратности судьбы заставили меня… то я, вообще, прошу… Знаете; не того!.. Мировые на это смотрят очень серьезно. И потом вы говорите абсурд! Ну, предположим, я сделал пятна на салфетке… А спички? А сахар? Я их тоже сделал? Значить, я должен, по вашему, открыть спичечный и сахарный заводы?! За кого вы меня принимаете? За графа Бобринскаго? За Лапшина?!!
— Если вы будете кричать, я велю вас вывести…
II
— Ну, хотите за все двадцать пять рублей? Ведь, салфетка одна, если даже она и не чеховская — на худой конец полтора рубля стоит. А спички! А сахар! А велосипедный билет прообраза Иванова?!
— Не надо, говорят вам. Вот если бы у вас были какие-нибудь личные воспоминания о Чехове…
— Есть! Чего же вы молчали?..
— О чем?
— Вот, например, один памятный разговор с ним. Однажды он рассказывал, как хотел открыть лотошный клуб и как все уже было сделано, да администрация запретила.
— Чехов? Лотошный клуб?!
— Что вас так удивляет? Покойник любил азарт и не прочь был поднажить деньгу. «Веришь ли, Ероша… (Это я. Ерофеем меня зовут.) Веришь ли, — говорить, — Ероша, запретили мне лотошный клуб Кому вред? Ну, проигрывали бы нудные, сумеречные людишки (какая четкость слога! Узнаете Чехова?), проигрывали бы — и черт с ними! Все равно, так или иначе, a и мы и они ноги протянут. Так хоть, по крайности, мы-то поживем в свое удовольствие».
— Это он так говорил?
— Он.
— Чехов?
— Ну, да.
— Вам?
— Угу.
— А при этом свидетели были?
— Что вы! Разве можно такие интимные вещи говорить при посторонних!
— Гм… да. Впрочем, это не имеет никакого отношения к литературе. А нам нужны литературные воспоминания о Чехове.
— Есть.
— О чем?
— О пьесе «Чайка». Однажды мы с ним сидели на скамейке в Таганроге. Он и говорит: «Хорошо бы выпить чаю сейчас. С лимончиком». И такая при этом чеховская, немного рассеянная улыбка. я говорю: «Как будет женский род от слова: „чай“?»
«Как же, — отвечает удивительный создатель „Средства от запоя“, — очень просто! „Чайка“ будет от слова чай», И задумался. Потом прошептал: «Чайка! Это идея. Это красиво. На четыре акта хватит!». Вынул записную книжку, записал. Так и создалась «Чайка».
— А свидетели были при этом разговоре?
— Были. Тихонов был.
— Что вы все — Тихонов, да Тихонов. Тихонов умер.
— А я при чем, что он умер? Так берете воспоминания?
— Нет.
— Более, чем странно. А Чеховские вещи берете?
— Нет.
— Так-с. Стоило только, чтобы прошло несколько лет со дня смерти — и уже забыт! И уже никому не интересен! Забвен от людей! Ну, давайте за все десять рублей.
— Не дам.
— Ну, пять!
— Нет.
— Что ж… и рубля жалко? Ведь салфетка новехонькая. Ее только ежели выстирать…
— Рубль я дам. Но только салфетку забирайте. Не нужно.
— Вот за это мерси! И сахарок я уж возьму. А спички и билет — ваши. Будем считать спички по двугривенному, a билет за шестьдесят.
Когда он уходил, я вышел его провожать.
— О, не затрудняйтесь, — замахал он руками.
— Нет, почему же. Тут, кстати, висит мое пальто,
— Что ж из этого следует? — прищурился он.
— Да то, что я слишком скромен для всего этого.
— Чеховианцем вы можете быть, a аверченковианцем вам делаться не следует.
— Подождем! — загадочно сказал он, уходя.
«юбилейные» дни проходить под тем же нелепым знаком нелепой устрицы.