Приезжий Сельдяев
Посвящ. Ник. Серг. Шатову.
Я прислушался… Из передней донесся голос моей горничной:
— Барин дома, но очень занят.
— Ага… Так, так. Это хорошо. Ну, пусть себе занимается. Я мешать не буду. Доложите, что я хочу его видеть…
— Да барин занят. Пишет.
— Ну, вот и хорошо. Наверное, какую-нибудь забавную вещь пишет. Скажите, что я хочу его видеть…
— Барин сказал, что его отрывать нельзя.
— Да я и не оторву. Ей Богу. Только десять минут. Желает, мол, видеть его Сельдяев. Он меня примет.
— А они сказали, что никого не будут принимать,
— Ну да. Вообще. А я Сельдяев.
Голос у него был кроткий, убедительный, как у человека, который погряз с головой в разных деликатностях.
— Не знаю уж, как и быть.
— Вы только скажите ему, что я из провинции.
Этого он мог бы и не говорить. Весь предыдущий разговор достаточно убедил меня в этом. Я с силой бросил перо на письменный стол, вскочил, выбежал в переднюю и, заложив руки
— Что?
— Мамочка! — закричал он, умиленный. — Не узнает! Вот смехи-то… Сельдяева не узнал. Да какая же жизнь после этого… Дайте-ка я перво-наперво вас облобызаю.
Он привлек меня к себе, a горничная в это время стаскивала с его плеч шубу. Вышло так, что мы спутались в один странный комок, состоящий из горничной, Сельдяева, шубы его и меня.
— Простите, не узнаю, — пролепетал я, прижимая Сельдяева к сердцу.
— Сельдяева-то? Помните, вы в Армавире у нас читали лекцию, a я зашел приветствовать вас от имени армавирского общества любителей таксомоторной езды. Еще после мы с Гугенбергом и Чихалиным вас на таксомоторе возили, город показывали. Кстати, знаете, Чихалин-то… Кинематограф открывает в Армавире.
— Что вы говорите! — деликатно поразился я. — Это неслыханно! Кто бы мог подумать… Эх, Чихалин, Чихалин… Не выдержала русская душа окружающей беспросветной мглы… Садитесь.
— Сяду. Я ведь вам мешать не буду. У меня только одна просьба: покажите мне ваш Петроград.
Я поглядел на Сельдяева; взглянул на неоконченную рукопись. Первый, все равно, не отстанет; вторую, все равно, окончить не удастся.
— Пойдем, — сказал я.
— А работа? Вы не беспокойтесь, пишите. Я минуточек пять подождать могу.
— Что вы! Тут работы часа на два.
— Ну, тогда, конечно, бросьте. Хе-хе… Сельдяевы не каждый день в Петроград приезжают. Верно?
— Пойдем.
— Вот это Невский проспект, — сказал я приостановившись, чтобы полюбоваться на его ошеломленное лицо.
Однако, лицо его было спокойно, как морской залив в тихое летнее воскресенье.
— Невский?.. Так, так. Далеко тянется?
— Верст десять!
— Десять? Так. Но это в обе стороны?
«Нет, — подумал я, — улицей его не удивишь. А что ты, голубчик, запоешь, когда увидишь Казанский собор?!.».
— Это вот Казанский собор. Каково, а? Хотите внутрь зайти?
— Нет, зачем же, — пожал он плечами. — Собор как собор.
— Ну, не скажите… Колонны-то все таки… Видали, какие?
— Да, серые. Сто штук будет?
— Что вы, — сказал я, и хотел добавить: «меньше» но потом решил ошеломить его.
— Больше! Около трехсот.
— С каждой стороны или в общем?
— Пойдем.
Желание поразить этого человека пропало во мне. Я вяло водил его за руку и не менее вяло указывал вялым пальцем:
— Исаакиевский собор. Полтораста миллионов обошелся.
Сельдяев значительно поджимал губы и, подняв одну бровь, спрашивал:
— С землей или без земли?
— А это вот Нева. Видите?
Он перегнулся через перила и стал рассматривать реку так, будто бы хотел разглядеть какое-то насекомое, ползущее внизу.
— Это вот Нева и есть?
— Нева. Кажется, что не широка, a на самом деле обман зрения: пять верст!
— Ну, вода-то здесь, говорят, ядовитая, — задумчиво опершись о перила, промямлил он.
— Вода? Страшно ядовитая. На один кубический сантиметр воды четыре миллиарда бактерий. Ежели нападут все вместе, человека растерзать могут.
— Так, так. А эта штучка там торчит — что это такое?
— Где?
— Вот эта. Кривая какая-то.
— Это — Троицкий мост! (Мы стояли от него в ста шагах). Хорошая «штучка»!.. Одна постройка обошлась полтораста милл… (все равно!) миллиардов.
— Все-таки, он металлический?
— А вы какой же хотели?
— Да нет, я так. Мне все равно. Металлический так металлический.
— Когда кессоны устанавливали, — около трех тысяч народу погибло. Это был единственный раз, когда он изменил себе, заметив:
— Ну, на такой большой мост неудивительно, — что столько народу пошло.
Были впереди еще — музеи, памятники, вся красота и мощь Петрограда. Но — что это все Сельдяеву? Я решил не церемониться с ним.
* * *
— Самый знаменитый дом в Петрограде
— А что?
— Здесь Пушкин написал своего «Евгения Онегина».
— Пушкин? — переспросил Сельдяев. — Александр Сергеевич?
— Да.
— Он тут что же… всегда жил или так только… Для «Онегина» поселился?
— Специально для «Онегина». Заплатил за квартиру двадцать тысяч.
Печать холодного равнодушия лежала на каменном лице Сельдяева.
— Вы что же думаете, — сурово спросил я — Что прежние 20 тысяч все равно, что теперешние? Теперь это нужно считать в 50 тысяч!
— Гм… да! А он за «Онегина»-то много получил?
Я бухнул:
— Около трехсот тысяч.
— Ну, тогда, значит, — рассудительно заметил Сельдяев, — ему можно было за квартиру такие деньги платить.
— А вот этот дом — видите? Тут несколько лет тому назад произошла страшная драма: один молодой человек вырезал обитателей четырех квартир.
— Это сколько ж народу?
— Да около так… пятидесяти человек.
— В один день?
— А то как же?
— Этак, пожалуй, и не успеешь, если без помощников. За что же он их?
— Из мести. Они съели его любимую невесту.
Сельдяев качнул головой.
— Людоеды, что ли?
— Нет!! — отрезал я, дрожа от негодования. — Это был такой клуб, где ради забавы каждый день ели по человеку. И полиция молчала, потому что ей платили около трех миллионов в год.
— Рублей?
— Нет, фунтов стерлингов!!! В фунте — 9 рублей 60 копеек.
— Английские фунты?
— Да! Да!
— Гм! Просвещенные мореплаватели…
* * *
— Стойте! Вот дом, который вас позабавит. Здесь помещается питомник полицейских собак. Есть тут одна собака Фриц, которая не только разыскивает преступников, но и допрашивает их.
— Овчарка? — спросил он, оглядев фасад.
— Черт ее знает!! Недавно захожу я сюда, a она сидит за столом и спрашивает какого-то парня:
«Как же вы говорите, что были в тот вечер на Выборгской стороне, когда я нашла ваши следы на лестнице дома Гороховой улицы?» Так парень на колени. «Ваше высокородие! Не велите казнить, велите слово молвить!.. Так точно, повинюсь перед вами».
— Да, да. — сказал Сельдяев, шумно вздыхая. — Читал и я, что где-то в цирке показывали собаку, которая разговаривает; потом кошку… тоже. Показывали… которая разговаривает…
Я погасил искорку ненависти, мелькнувшую у меня в глазах, и сказать, хлопнув его по плечу:
— Так слушайте, что же дальше! Собака, значить, к нему: «А так, ты сознаешься?!» — «Так точно. Только вот что, ваше высокородие; так как говорим мы глаз-на-глаз, то разделимся по совести. Я вам бриллиантовые сережки отдам, что украл, a вы меня отпустите…» И кладет перед ней серьги. Собака только плечами пожала: «куда мне они… Ведь всем ювелирам приметы и описание сережек разосланы. Попадусь еще… Есть у тебя рублей пятьдесят наличными — так дай. Тогда черт с тобой, иди куда хочешь». — «Тридцать пять есть!» — «Ну, ладно, давай, да сережки то не здесь сбывай, a где-нибудь в Берлине или Дрездене!» Опустила деньги в карман да прочь со стола.
Сельдяев выслушал меня, и в глазах его мелькнула тень интереса к моему рассказу.
— Да откуда ж у нее карман?
— Карман сюртука. Они ведь одеваются в форменные сюртуки. Шашка. Сапоги. Свисток. Жалованье 11 рублей с полтиной.
— Ну, a что тут у вас, вообще, в Петрограде интересного?
— Вы лучше расскажите, что у вас слышно в Армавире?
— Да ведь я вам и забыл сказать: вот будете поражены… Ерыгина помните?
— Не помню.
— Ну, как же. Так можете представить, этот Ерыгин решил ехать в Сибирь! Нашел в Иркутске магазин, который ему передали на выгодных условиях — и переезжать туда… Не чудак ли?.. Что вы на это скажете?!
И он залился закатистым смехом.
— Господи Иисусе! Кто бы мог подумать! — воскликнул я и вслед за ним залился смехом.
Как это часто бывает, смеялись мы по разным поводам.