ГЛАВА IX
ЛИТЕРАТУРА
Предисловие
Как известно, в Советской России вся литература служит только для агитпросвета, а агитпросвет посвящает себя, почти исключительно, распространению агитлитературы.
Для этого образовались новые трудовые батальоны агитлитераторов, агитроманистов, агитнувеллистов и все они стройными рядами маршируют в ногу к одной единственной цели: доказать, как жилось плохо раньше и как хорошо живется теперь, какой разврат и разруха были до революции и как только теперь приходит в настоящую норму.
Вот, например, отрывок из романа "Жизнь Великого Князя Жоржа Степаныча", напечатанного в агитжурнале "Сознательная Ячейка" и принадлежащего перу одного из признанных знатоков былой развратной жизни.
С почтением я автор (т. е.) не тот автор, который написал "Жизнь", а этот, другой, который ничего не понимает в былой роскошной и развратной жизни т. е.
Аркадий Аверченко.
"Жизнь Великого Князя
Жоржа Степаныча"
Великий Князь Жорж Степаныч проснулся в своей роскошной, отделанной инкрустациями, кровати и сладко потянулся на парчевой простыне, обшитой горностаевыми хвостами.
Сегодня умываться не стоит, - подумал он. - Только позавчера умывался. Лучше хвачу стакан водчонки.
Схватился за ручку электрического звонка, дернул со всей силы и завопил:
- Тимошка...
Вошел камердинер с кротким выражением лица и спросил:
- Чево надоть?
Ни слова не говоря, Великий Князь ударил его каблуком сапога в живот и приказал:
- Стакан водки. И кусок бифштекса получше... Живо, а то запорю на конюшне.
Выпил, крякнул и потом, сидя перед зеркалом, занялся руками: сделал педикюр, надушил их, обул в роскошные бриллиантовые кольца, - пот и кровь трудового народа, и снова крикнул:
"Тимошка".
- Скажи извощику, чтобы запрег тройку моих пегих, я поеду к графине Н. делать предложение ее дочке, у которой много денег.
И через полчаса Жорж Степаныч катил на своей знаменитой тройке. Извощик без стеснения наезжал на шедших по улице прохожих и давил их, особый механический счетчик за его спиной отмечал количество раздавленных к великой потехе Великого Князя.
Приехали.
Отдавая пальто швейцару, Жорж Степаныч грубо заметил:
- Смотри, если пальто свистнут, я тебя так свистну...
- Доверьтесь трудовому пролетариату, Ваше Высочество, - грустно сказал швейцар, втайне оскорбленный ужасным предположением Князя.
В будуаре князя Н. сидело много народу, все больше графья или князья с женами, одетыми в бархат, трико диагональ, в страусовые перья и все вели обыкновенный пустой светский разговор:
- Я была вчера на балу в Посольстве и так канканировала с немецким послом, что ног под собою не слышу.
- Да мы тоже вчера просидели почти всю ночь на файф-о-клоке у барона Б.
- Кстати скажите, кто сейчас любовником у его жены?
- Позавчера был еще мой племянник, а теперь, право, не знаю.
- Сегодня я опять на файф-о-клоке у графа Дрызгунова.
- Ну, что ж, как говорится, с паршивой собаки, хоть файф-о-клок. Одолжите цигарку.
Когда Великий Князь вошел, эта пустая светская болтовня на минуту прервалась:
- Бонжур, месдамес, - сказал Князь, делая книксен. - Наше вам с кисточкой.
- Отчего вы у меня давно не были, - спрашивала его на ухо баронесса, с которой он находился в интимных отношениях. - Совсем забыли меня, противный. По шее бы вашего брата за такие штуки.
- Баронесса, я вас должен огорчить: во-первых, вы мне надоели, во-вторых, я женюсь.
- Ах, - воскликнула несчастная, падая на роскошный текинский ковер.
В аристократических кругах обыкновенно в таких случаях делают вид, что ничего не замечают. Все, как ни в чем не бывало, продолжали разговор о последних лошадечьих скачках, а хозяйка дома позвала официанта и тихонько сказала ему:
- Уберите. В спальню.
- Мамаша. Есть один разговорчик.
- Авек плезир, Ваше Высочество.
- Мамаша. Хотел бы жениться на вашей дочке, если позволите.
- Эва... Спохватились... Она уже полгода как спуталась с младшим дворником - у матери отбила, гадина...
- Комиссия...
- А знаете, Ваше Высочество, вы на мне лучше женитесь.
- Да вы замужем.
- Пустяки. Мужа отравим.
- Мысль. А у кого больше денег? - с деланным равнодушием спросил Жорж Степаныч, - у вас или у дочки?
- Конечно, у меня. Восемь миллионов.
- Романовскими?
- Конечно. Не Донскими же!
- Господа, - сказал старый граф, не подозревавший об ужасной участи, ожидавшей его, - пожалуйте к столу, - закусить чем Бог послал.
- Ну, зачем вы, право, тратитесь, - заметили гости, входя в столовую, - прямо к вам хоть не приходи, - всегда угощаете.
Обед был роскошный, около каждого гостя стояла бутылка водки, пиво и шампанское. Хлеба не было видно, - его заменяли огромные ломти кекса, и все это причудливо перемешивалось с майонезом, жареными гусями и бефом Строгановым, - все роскошное, все невидимо, но густо политое трудовой кровью и потом.
И сервировка сверкала и блистала. Хрустальные вазы для огурцов, фарфоровые стаканы, серебряные, позолоченные вилки и ножики, прикрепленные цепочками, чтобы не уносили гости - все это сверкало, благоухало и все это невидимо было полито кровью и потом пролетариата, - того пролетариата, который наконец-таки сверг власть отравителей и развратников - и сам, своими мозолистыми руками строит новую, светлую, сытую жизнь.
Примечания
Впервые под названием "Агитроман": Зарницы, 10-17 апреля 1921, No 6.