Война
Пройдет еще лет двадцать. Мы все, теперешние, сделаемся стариками…
Мировая война отойдет в область истории, о ней будут говорить как о чем-то давно прошедшем, легендарном…
И вот, когда внуки окружат кого-нибудь из нас у горящего камина и начнут расспрашивать о нашем участии в мировой войне, — воображаю, как тогда мы, старички, начнем врать!..
То есть врать будут, конечно, другие старички, а не я. Я не такой.
И так как я врать не могу, то положение мое будет ужасное.
Что я расскажу внукам? Чем смогу насытить их жадное любопытство? Был я на войне? Был. Кем был? Солдатом, офицером или генералом? Никем! Нелегкая понесла меня на войну, хотя меня никто и не приглашал.
Когда я, во время призыва, пришел в воинское присутствие, меня осмотрели и сказали:
— Вы не годитесь! Я обиделся:
— Это почему же, скажите на милость?!
— У вас зрение плохое.
— Позвольте! Что у вас там требуется на войне? Убивать врагов? Ну, так это штука нехитрая. Подведите мне врага так близко, чтобы я его видел, и он от меня не уйдет!
— Да вы раньше дюжину своих перестреляете, прежде чем убьете одного чужого!..
Вышел я из этого бюрократического учреждения обиженный, хлопнув дверью.
Решил поехать на войну в качестве газетного корреспондента.
Один знакомый еврей долго уговаривал меня не ехать.
— Зачем вам ехать?! Не понимаю вашего характера! Что это за манера: где две державы воюют — вы обязательно в середку влезете!
Однако я поехал, и, как говорил этот мудрый еврей, — конечно, влез в самую середку…
* * *
На позициях (под Двинском) ко мне привыкли как к неизбежному злу.
Некоторые даже полюбили меня за кротость и веселый нрав.
Однажды подсел я к солдатам в окопе. Сидели, мирно разговаривали, я угощал их папиросами.
Вдруг — стрельба усилилась, раздались какие-то крики, команда — я за разговором и не заметил что, собственно, скомандовали.
Все закричали «ура!», выскочили из окопов, побежали вперед. Закричал и я за компанию «ура», тоже выскочил и тоже побежал.
Кто-то кого-то бил, колол, а я вертелся во все стороны, понимая по своей скромности, что я мешаю и тем, и другим… Люди делают серьезное дело, а я тут же верчусь под ногами.
— неизвестно. Вообще, я того мнения, что в настоящей битве никогда не разберешь — кто кого поколотил и кто от кого бежал…
Это уж потом разбирают опытные люди в главном штабе.
Бежал я долго — от врага ли или за врагом — и до сих пор не знаю. Может быть, меня нужно было наградить орденом как отчаянного храбреца, может быть — расстрелять как труса.
Бежал я долго — так долго, что когда огляделся, — около меня уже никого не было.
Только один немец (очевидно, такого же неопределенного характера, как и я сам) семенил почти рядом со мной.
— Попался?! — торжествующе вскричал я.
Он вместо ответа взял на изготовку штык и бросился на меня.
Я всплеснул руками и сердито вскрикнул:
— С ума ты сошел?! Ведь ты меня так убить можешь! Он так был поражен моим окриком, что опустил штык.
— Я и хочу тебя убить!
— За что? Что я, у тебя жену любимую увез или деньги украл?! Идиот!
Рассудительный тон действует на самые тупые головы освежающе:
— Да, — возразил он сконфуженно, ковыряя штыком землю. — Но ведь теперь война!
— Я понимаю, что война, но нельзя же ни с того ни с сего тыкать штыком в живот малознакомому человеку!!
Мы помолчали.
«Во всяком случае, — подумал я, — он мой пленник, и я доставлю его живым в наш лагерь. Воображаю, как все будут удивлены! Вот тебе и „плохое зрение“! Может быть, орден дадут…»
— Во всяком случае, — сказал немец, — ты мой пленник, и я…
Это было верхом нахальства!
— Что?! Я твой пленник? Нет, брат, я тебя взял в плен и теперь ты не отвертишься!..
— Что-о? Я за тобой гнался, да я же и твой пленник?
— Я нарочно от тебя бежал, чтобы заманить подальше и схватить, — пустил я в ход так называемую «военную хитрость».
— Да ведь ты меня не схватил?!
— Это — деталь. Пойдем со мной.
— Пойдем, — подумав, согласился мой враг, — только уж ты не отвертишься: я тебя веду как пленника.
— Вот новости! Это мне нравится! Он меня ведет! Я тебя веду, а не ты!
Мы схватили друг друга за руки и, переругиваясь, пошли вперед. Через час бесцельного блуждания по голому полю мы оба пришли к печальному заключению, что заблудились.
— На, — сказал враг, отдавая мне половину. — Так как ты мой пленник, то я обязан кормить тебя.
— Нет, — возразил я. — Так как ты мой пленник, то все, что у тебя, — мое! Я, так сказать, захватил твой обоз.
Мы закусили, сидя под деревом, и потом запили коньяком из моей фляжки.
— Спать хочется, — сказал я, зевая. — Устаешь с этими битвами, пленными…
— Ты спи, а мне нельзя, — вздохнул немец.
— Почему?!
— Я должен тебя стеречь, чтобы ты не убежал.
До этого я сам не решался уснуть, боясь, что немец воспользуется моим сном и убежит, но немец был упорен как осел…
Я растянулся под деревом. Проснулся перед вечером.
— Сидишь? — спросил я.
— Сижу, — сонно ответил он.
— Ну, можешь заснуть, если хочешь, я тебя постерегу.
— А вдруг — сбежишь?
— Ну, вот! Кто же от пленников убегает. Немец пожал плечами и заснул.
…
«Что, если я уйду? — подумал я. — Надоело мне с ним возиться. И потом — положение создалось совершенно невыносимое: я его считаю своим пленником, а он меня — своим. Если же мы оба освободим один другого друг от друга, то это будет как бы обмен военнопленными!»
Я встал и, стараясь не шуметь, пошел на запад, а перед этим, чтобы вознаградить своего врага за потерю пленника, положил в его согнутую руку мою фляжку с коньяком.
И он спал так, похожий на громадного ребенка, которому сунули в руку соску и который расплачется по пробуждении, увидев, что нянька ушла…
Но как я расскажу это внукам, когда ничего нельзя выяснить: мы ли победили или враг; мы ли от врага бежали или враг от нас, я ли взял немца в плен или немец меня?
— рассказал всю правду. Состарюсь — придется врать внукам.