Ужасы войны
На взмыленной лошади прискакал ординарец к помещению штаба корпуса, камнем свалился с седла и пулей влетел в комнату, где сидели три генерала...
Все трое вскочили, испуганные.
-- Что еще? Что за манера врываться, как казак? Что такое? Неприятность что ли?
Ординарец утер обшлагом рукава мокрый, покрасневший лоб и сказал нерешительно:
-- Да уж не знаю, как и назвать: приятность это или неприятность.
-- Именно.
-- Да видите ли: с точки зрения того человека, который хочет это сделать, оно получается как бы приятность, а с точки зрения тех, кому этот человек хочет это сделать - оно будто бы и не приятность.
-- Фу ты черт, как странно. Скажите же в чем дело?
-- Дело? А дело в том, что император Вильгельм хочет сказать речь перед вашим корпусом.
Один генерал тихонько подавленно взвизгнул и свалился на обивку стула, будто его повесили туда для просушки; другой генерал замахал руками и прислонился к стене, глядя на ординарца глазами, в которых читалась мольба и протест: "За что мучаешь"? Действия третьего генерала были короче всего: он только плюнул в угол и молча отвернулся к окну.
Генерал, висевший на спинке стула, поднял, наконец, голову и с некоторой надеждой в голосе, спросил:
-- Не ошиблись ли вы? Не перед другим ли корпусом будет говорить кайзер?..
Ординарец жестом, не допускающим сомнения, развел руки в стороны и хлопнул ими по бедрам:
-- Увы... Ошибки нет. Речь будет говориться именно перед вашим корпусом.
Генерал, прислонившийся к стене, отклеился от нее и мутным взглядом поглядел на ординарца.
-- Эх, вы, сорока! Вечно какую-нибудь дрянь на хвосте принесете. Слушайте... А нельзя ли его какому-нибудь другому корпусу подсунуть?
-- Никак невозможно. Желание было выражено очень ясно.
-- Да что мы ему сделали?
-- Не знаю. Он говорит, что скажет речь для поднятия упавшего духа в войсках.
Третий генерал тихо сказал:
-- Ну, предположим, дух в наших войсках, действительно не того... Но за что же так жестоко?.. Ведь человека, даже укравшего что-нибудь, не приговаривают к расстрелу...
-- Э, черт с ним! Будь, что будет. Везите его! Пусть говорит!
-- Послушайте, вы там... ординарец! Пока что прошу об этом не болтать... Чтобы до солдатских ушей не дошло.
-- А что? вы опасаетесь... возмущения?
-- Ну, что вы! Дух нашего корпуса не настолько упал. Я опасаюсь другого...
-- Дезертирства?
-- Конечно! В особенности, среди поляков и итальянцев... Народ экспансивный, живой, нервный... После второго часа начнутся побеги...
-- Послушайте! Нельзя ли сделать так... Ведь у вас в артиллерийской части много артиллеристов?
-- Ну-с?
-- Ведь, говорят, большинство из них от пушечных выстрелов глохнет?
-- Э, нет! Вижу, куда вы гнете! С какой же стати я своими артиллеристами буду рисковать, а ваша кавалерия будет баклуши бить? Нет, уж слушать, так слушать всем! Второй генерал завистливо вздохнул:
-- Хорошо обозу! Он может поместиться в самом тылу и ничего не услышит.
-- Эх! хорошо бы окопаться!..
-- Ммм... неудобно как-то. Любимый император говорит речь, а солдаты зарылись в землю. Нет уж! Если принимать бой - так принимать его в открытом поле, грудь с грудью!
-- Тоже... сравнили! В открытом поле в бою и отступить в случае чего можно. А тут - как его отступишь? Стой, как дурак, и слушай.
-- Да уж... хлопай ушами. А хорошо бы... Пулеметчиков вперед, да и...
-- Что вы, опомнитесь! В любимого-то кайзера?!
-- Да, действительно... Неудобно. Ну, я пойду распорядиться. Будем смотреть опасности в глаза.
-- Идея! Что если наловить мирных жителей и согнать их вперед. Пусть слушают.
-- Ну, вы скажете тоже! И то уж все нейтральные газеты называют нас варварами, гуннами.
-- Однако, вы же сами в Бельгии выставили вперед женщин, когда, шли в атаку.
-- Выставил-с. Но не забывайте, что там в них и не стреляли. Щадили. А вы думаете, что Вильгельм будет молчать? Как же!
-- Положим. Ну, пойду подготовить своих кавалеристов.
-- Учите тоже!
* * *
-- Вот что, генерал... Нам нужно составить диспозицию, распределить места...
-- А разве не все равно, где кто стоит.
-- Ни-ни! Это нужно делать тонко! Я уже третью речь Вильгельму устраиваю - знаю, как и что.
В первую линию, на самую средину мы поставим славянские батальоны. Во-первых, их не жалко, во-вторых, им будет труднее убежать. Славян мы окружим кольцом баварцев. Эти тоже последнее время что-то ненадежны. А баварцы уже будут замыкаться третьим железным кольцом - наших славных пруссаков! У первых и у вторых отберем патроны, чтобы они их не стесняли, а пруссакам дадим заряженные ружья, направленные на славян и баварцев. Понимаете? Таким образом, не очень-то убежишь.
-- А не сделать-ли так?.. Окружить все место колючей проволокой с электрическим током, а в первую линию все-таки поставить пруссаков?..
-- И верно... Потому что они уже народ более или менее обстрелянный...
-- То-есть, обговоренный?
-- Ну-да! Ведь император в начале войны уже говорил перед ними речь?
-- Говорил. Уцелевшие - это закаленные железные львы, и, поэтому, мне хотелось бы их сохранить. Впрочем, если первые славянские ряды дрогнут - мы пустим пруссаков.
-- О санитарной части подумали?
-- О, все обстоит, как нельзя лучше. Ваты для ушей вытребовано два вагона, да кроме того приготовили 800 ампул прививки против столбняка.
-- В таком случае, Господи благослови!
* * *
-- Везут, везут!
-- Кого? Чего орешь?
-- Императора везут. Махальные мы. Поставлены, чтобы предупредить.
-- Доложите корпусному.
Корпусный выехал перед строем на белой лошади. Снял шапку, махнул ею и сказал:
-- Рребята!.. Мужайтесь! едет император. Он сейчас будет говорить речь. Готовьтесь достойно встретить его, мои храбрые львы! Рребята! Мы с вами уже понюхали и крови, и пороху - так неужели же мы дрогнем перед словом человеческим?! Родина требует от нас, кроме других жертв, и этой жертвы - неужели мы ее не принесем? Мужайтесь ребята, я буду тут же и приму все удары на свою грудь, так же, как и вы - на ваши. Многих, конечно, - многих (голос его дрогнул) мы не досчитаемся... но - война есть война, и никто не должен отказываться от тягот её. Гох!!
В передних рядах несколько голосов вяло согласились:
-- Гох.
-- Ох! - прошелестело сзади.
* * *
-- Да здравствует кайзер! Гох! Гох!!
Император махнул рукой и сделал знак, что он хочет говорить.
-- Гох! Да здравствует император!
-- Пусть же они замолчат, - попросил кайзер начальника штаба. - Я хочу говорить.
-- Гох! Гох!
Тысячи глоток ревели это слово... Тысячи глаз глядели на императора, с кроткой тайной надеждой, с невинной хитростью - не дать говорить императору или хоть на несколько минут оттянуть этот страшный час.
-- Гох! Гох! Гох!
-- Скажите же им, чтобы они замолчали! Это, наконец, несносно!
-- Рребята, молчите! Кайзер хочет говор...
-- Гох! Гох!
Корпусный побагровел.
-- Пулеметчики вперед! Я заткну глотку этим скотам. Молчите!!!
Наведенные пулеметы постепенно навели в восторженно настроенном войске порядок.
Вильгельм выступил вперед, приосанился и начал:
-- Дорогие солдаты!
* * *
Два офицера тихо ехали по полю. Вдруг лошади их захрапели в ночной тьме и шарахнулись в сторону.
-- Что это? Гляди-ка! Тело германского солдата. И еще! И еще вон там! Целая куча...
Из темной бесформенной массы человеческих тел в черных шинелях и остроконечных касках донесся чей-то стон.
-- Эй! - окликнул офицер с лошади. - Что тут было у вас? Жестокая битва, я полагаю, а?
Молчало темное небо.